моё!)...бред конечно, но эта моя первая работа в прозе..)

рассказ основан на воспоминаниях моей мамы о 70-80ых годах в городе Москве.
не знаю почему, захотелось описать именно это время...

Глава первая.

Просторный двор где-то в центре Москвы. Лето. Серый свалявшийся тополиный пух у бровки асфальта, за ней вытоптанное пространство детской площадки. Деревянный подгнивший скелет грибка в центре песочницы. Жестяная веселенькая мухоморной расцветки крыша облезла и проржавела пятнами. Один лист жести сорван и валяется недалеко на земле. В стороне скамейка, черные чугунные ноги, зеленое деревянное сиденье. На ней налипла желто-коричневая тополиная шелуха. Дальше за скамейкой вскопанная сырая земля, ряды тополей, солнечные пятна. Очень рано, зябко, но день будет жарким. Пахнет влажной землей, тополями, помойкой и немножко бензином. На спинке скамейки, скрючившись по-обезьяньи, спиной к площадке сидит подросток лет пятнадцати. Он опустил белобрысую голову и поднял плечи. Лица не видно. У его ног - мусорное ведро. Около тополя стоит, ссутулясь, худая угловатая девочка. Похоже, она собралась уходить, но вернулась и не знает, что ей делать. Она делает шаг к мальчику, наклоняется, чтобы взять ведро. Он неожиданно быстро соскакивает на землю, перехватывает ее руку и берет ведро сам. Они идут по рыхлой грязи между тополями. Девочка выпрямилась и немного запрокинула голову, мальчик тащится следом, опустив плечи. Видно, что девочка выше ростом. Они скрываются за поворотом в конце двора.
Это все неправда. Этого не было, а то, что было, было не так, не тогда и с другими людьми. История довольно обычная, из тех, что запоминаются и мучают все жизнь, но малоинтересны постороннему. Только за уже развалившимся пьяным столом, допивая последние остатки и дойдя до известной степени откровенности, можно вдруг начать сбивчиво и горячо рассказывать ее терпеливому и слегка сонному собеседнику.

В середине семидесятых годов время устойчиво стояло на месте. Изо дня в день Крыса и Королькова брели домой из школы одной и той же дорогой - от Хлебного переулка проходными дворами к Никитским воротам, мимо кинотеатра «Повторного фильма», магазина «Ткани», заходили в скверик, где в монументальном кресле расположился красный граф Толстой. Менялись только времена года да количество звездочек на необъятной груди Брежнева и иногда афиша на здании кинотеатра. Фильмы повторялись. В сыром мартовском воздухе пахло весной. Школьный двор, подворотня, огороженная покосившимся забором стройка, киоск с мороженым, овощной магазин. Мрачная тетка наливает томатный сок в мокрый стакан. Если насыпать в него очень много соли, то потом не так хочется есть, и можно не бежать домой, а опять свернуть в переулок, в проходной двор, прочавкав промокшими сапогами по уцелевшей на газоне снежной полоске.
Крысу теребило нетерпение, дома не сиделось, и Королькова охотно шлялась с ней после школы, благо морозы уже кончились - март был на исходе. Скоро каникулы, потом короткая весенняя четверть, экзамены - и восьмому классу конец. На будущий год все будет по-другому, она переходит в математическую школу, там ее, может быть, начнут называть по имени - Лялькой. Дурацкое, конечно, имя, но все лучше, чем невыносимо обидная кличка. Из-за клички она и фамилию свою ненавидела. Прозвищу способствовали и широкие передние зубы, и дурацкая привычка прикусывать нижнюю губу. С кличкой бороться бесполезно, и Крыса смирилась, как смирилась и со своей внешностью - а она была долговязая, нескладная, длинноносая, никому не нравилась, на школьных вечерах уныло стояла у стенки, танцевать ее не приглашали. А вот Ленка Королькова нравиться умела, хотя была вовсе и не красавицей: щеки круглые, нос курносый, попа толстая.
- Далась тебе эта школа, - ворчала Королькова, облизывая мороженое, - подумаешь, Софья Ковалевская!
- А чего я теряю?
- Меня.
- Ты могла со мной пойти. Я звала.
- Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, - назидательно произнесла Королькова, - из меня математик, как...
- Брось ты прибедняться.
Крыса помолчала, перекинула сумку с одного плеча на другое.
- Малайца все равно в ПТУ выпрут, а больше я ни с кем и не дружу. И Крысой меня дразнят.
- Крыса ты и есть! Нашла с кем дружить - с Малайцем! У вас что - роман?
- Почему роман? Раз я с человеком разговариваю, так, значит, сразу роман! Я с ним за одной партой сижу, с кем мне еще разговаривать?
- Не больно-то ты с ним раньше разговаривала. Боялась как огня. Чего вдруг случилось-то?
Крыса не могла внятно объяснить, что случилось и почему вдруг Андрей Малахов, так ее раньше раздражавший, вдруг переменился. Или это с ней что-то произошло?

глава вторая

Малайца в классе опасались. Несмотря на невысокий рост, он мог дать по морде кому угодно. Прозвище очень к нему подходило - хотя Малаец был белобрысым, черты его лица казались монголоидными: приплюснутый нос, высокие скулы и блекло-голубые глаза-щелочки. Учиться он не хотел, на двойки плевал, отвечать на уроках отказывался. Вызывать в школу родителей было бесполезно. Отец, математик, погиб, утонул во время похода на байдарках, когда Малаец учился еще во втором классе. Мать, совсем молоденькая, похожая на девочку, работала медсестрой в больнице, дежурила сутками, дома почти не бывала. Разговаривая с учителями, она краснела, запиналась, опускала голову - ее становилось жалко. Девятый класс Малайцу не светил, да он туда и не рвался, дотягивал восьмой по необходимости, компанию водил с людьми подозрительными, сильно старше его, пару раз попадал в милицию, но ни во что серьезное пока не вляпывался.
Раньше Крыса с Малайцем друг друга недолюбливали, она почему-то была уверена, что ненавистную кличку придумал именно он. К тому же классе во втором Крыса наябедничала на Малайца учительнице, и он потом довольно больно стукнул ее по голове портфелем. Причем сделал это как-то страшно: подошел в раздевалке, посмотрел в лицо, молча размахнулся, огрел со всей силы и так же молча ушел. Ей тогда показалось, что его узкие глаза побелели от злости. Оказавшись с ним за одной партой, Крыса поначалу испугалась, она была девочка тихая, старательная, училась хорошо и хулиганов опасалась. Правда, просидев вместе почти два года, они как-то притерлись друг к другу, не то чтобы подружились, но и не враждовали. Отношения изменились этой весной, Крыса с Малайцем вдруг начали разговаривать. С чего это началось, вспомнить трудно. Малаец что-то сказал, Крыса ответила, он повернулся к ней, посмотрел так, словно первый раз видит, - и она разглядела, что у него голубые, прозрачные, как небо, глаза, и так не хотелось, чтобы он опять равнодушно отвернулся в сторону. Преодолев смущение - Крыса с мальчиками разговаривать не умела, - она зашептала быстро-быстро, чувствуя, что сейчас все пропадет, сбилась, замолчала растерянно, но Малаец не отвернулся. С этого дня жизнь Крысы наполнилась смыслом, она рвалась в школу, куда раньше ходила как на каторгу. Посещаемость Малайца тоже существенно улучшилась, он появлялся в классе до звонка, хотя раньше опаздывал с неизбежностью поезда «Сочи-Москва».
Каждый раз при разговоре о Малайце у Крысы появлялось идиотски смущенное выражение лица, и Королькова с трудом давила в себе раздражение. Влюбилась, дура! Ну как, скажите на милость, можно в Малайца влюбиться! Она переменила тему.
- Я вот тут стих написала. Помнишь, про что мы с тобой вчера говорили...
Королькова отшвырнула бумажку из-под мороженого, облизала пальцы и произнесла:
Порою мне грустно, что я - это я,
А вовсе не кто-то другой,
И что никто во мне меня,
Никогда не заменит собой...

- Здорово... - протянула Крыса, - слушай, а интересно, Малайцу грустно, что он - это он?
- У него спроси, - буркнула Королек обиженно, - достала ты меня своим Малайцем.

глава третья. порнографично....))))

Наконец, чувствуя, что все мыслимые сроки пропущены и дома ждут неприятности, Крыса с Корольком расстались. Крыса побежала домой, на улицу Алексея Толстого, кисточка ее смешной полосатой вязаной шапки, похожей на клоунский колпак, колотилась по спине, а Королек, ежась в своем тяжелом, пропитанном влагой коричневом пальто с оскорбительным для ее эстетического чувства облезлым цигейковым воротником, поплелась к себе на Суворовский бульвар. Кончик ее курносого носа слегка подергивался - она сочиняла стихи.

Королькова полагала, что Малаец - обычный хулиган, двоечник и бездельник. Просто на Крысу никто раньше внимания не обращал, вот она и прыгает. Заметив как-то у Крысы линейку, на которой кривыми буквами были выведены два имени - ее и Малайца, Королькова ехидно заметила:
- Смотри, Лялька, совместное имущество по закону является подтверждением гражданского брака.
- Чего-чего? - переспросила Крыса. Королек обладала разнообразными и совершенно лишними познаниями и делилась ими весьма неожиданно.
Впрочем, то, что происходило с Крысой, было неудивительно. Все вокруг влюблялись. Королек на тетрадном листе в клеточку вычертила «Схему отношений». От квадратиков с именами тянулись разноцветные стрелки, рисунок получился запутанным и усложнялся день ото дня. Квадратик с Крысиным именем связующих линий не имел, стрелку от себя к Малайцу она с негодованием стерла и заменила вопросительным знаком.
- Пора тебе, подруга, озаботиться своей личной жизнью, - заявила Королькова и пририсовала вопросительному знаку смешные круглые глаза с томными длинными ресницами, - назрел вопрос, назрел... Скоро лопнет.
Крыса с Ленкой валялись на широкой тахте и рассматривали «Схему». Королек жила в коммуналке, в одной комнате с мамой и папой, точнее, с мамой и без папы - он почему-то большую часть времени проводил в Ленинграде. О жизни своей семьи Королек не распространялась, отца называла «Борода» и высказывалась о нем непочтительно - «Борода приперся» или «Борода свалил в Питер».
Тахта была отгорожена от остальной части комнаты секретером и пианино, получался уютный, хотя и темноватый угол. Темно-синий клетчатый плед, усеянный волосками белой кошачьей шерсти, издавал странный незнакомый запах - так пахла вся Ленкина комната - затхлости, сырости и почему-то корицы и еще пыли и кошки, пока не принюхаешься - подташнивает.
- Мне никто не нравится. - Крыса перевернулась на спину и уставилась в высоченный потолок с сохранившейся леп¬ниной.
- Так нельзя. Так ты до онанизма докатишься.
- Заткнись, а? Вечно ты глупости болтаешь!
- Ханжа! - возмутилась Королек и тоже перевернулась на спину. Тахта под ней скрипнула. - Между прочим, онанизм в пятнадцать лет совершенно нормальное явление, это я в медицинском справочнике прочла. Скажи еще, ты ничего не чувствовала, когда мы «Ромео и Джульетту» смотрели?
- Это Шекспир, дура ты.
- Сама ты дура. - Королек снова перевернулась на живот, почесала одной ногой другую. Лицо у нее было мечтательным. - Помнишь, как там Ромео с голым задом на кровати лежит?
- То кино, а если я вблизи чей-нибудь голый зад увижу, меня стошнит, - Крыса фыркнула и прикусила губу.
- Ну уж, - Ленка почесала нос, - у Малайца твоего зад, наверное, ничего. Фигура хорошая.
- Ростом маловат, - протянула Крыса. Обсуждать Малайца было почему-то приятно.
- И вообще он сволочь, - неожиданно заключила Ленка.
С Суворовского бульвара доносился шум, скрип тормозов, иногда звуки, похожие на выстрелы, - чихал двигатель. Королек поискала глазами кошку, чтобы ее потискать, но кошка куда-то запропастилась, наверно, валялась, как обычно, на батарее, своей белой облезлой шерстью напоминая старую кроличью шапку, брошенную на просушку.
- Почему у меня кошка так линяет? Может, лысеет? Слушай, а бывают лысые кошки?
- Не знаю, - Крыса села спиной к Ленке и стала снимать с себя кошачьи шерстинки. - Ленка, а ты когда-нибудь этим самым занималась?
- Чем?
- Ну, этим... про что ты говорила... - закончила она ше¬потом.
- Ага.- Королек тоже села и зашептала. Круглые щеки ее порозовели, карие глазки прищурились.
- Противно все это, - Крыса перестала обирать шерстинки и, задрав голову, смотрела поверх пианино в окно, - противно. Мне хочется по-настоящему, по любви. А это...
- «Любовь окутывает нас тонкой паутинной пеленою, оставляя на губах горький привкус миндаля...»
- Это чье?
- Мое.
- Вот я и говорю - привкус миндаля..а тут..онанизм какой-то... Фигня.
- Фигня, конечно. Пойдем отсюда, скоро Борода припрется, он утром из Питера приехал.
Ленка и Крыса слезли с тахты и пошли к двери. Их пальто были кучей свалены на полу, и кошка оказалась сверху. Ленка шуганула кошку: «Брысь, лысая тварь», - и они принялись наматывать шарфы и натягивать сапоги.
- Я - домой, - сказала Крыса с тоской, - проводи до Никитских?
- Угу, - Королек натягивала пальто, - хоть бы мои уже развелись, а?
- Это еще зачем?
- А Борода тогда будет алименты платить, может, хоть куртку мне приличную купят. А так коробку конфет привезет, и они с маман давай объясняться. Все ночь там за ширмой шепчутся, будто я не слышу. Баба у него там в Питере, так он все решение принять не может, кого он, видите ли, любит! «Пойми меня, - говорит, - Валюша, я хочу быть порядочным человеком». А маман рыдает. Год уже так, а ты говоришь - любовь, любовь... У него тут любовь, а там гражданский брак с общим имуществом. И сынок у него там - годик ему. Братишка. На хрена мне братишка? Я алименты предпочитаю.

Глава четвёртая

Взаимный интерес Крысы и Малайца был в классе замечен и девочками не одобрен - Малайца не любили. Крыса чувствовала холодок осуждения.
- Чего они, а? - тоскливо спрашивала она у Корольковой, бредя домой из школы.
- Завидуют, - веско отвечала Королькова, - у вас с Малайцем вид влюбленных идиотов, вот всем и завидно. Наблюдать чужую любовь всегда мучительно.
- Какую еще любовь!
- А что же еще? Первое чистое чувство, пробудившееся в ваших невинных сердцах, в котором вы и сами еще не отдаете себе отчета, преобразило ваши лица и души...
- А по-человечески ты выражаться можешь?
- Могу. Не связывайся с этим козлом, наплачешься. Он сидит перед тобой с презрительной рожей, а ты вся извертелась, хихикаешь, глаза преданные - меня и то тошнит.
- Знаешь что! Ты тоже завидуешь! Со мной первый раз в жизни что-то происходит, я, может, первый раз кому-то понравилась, а ты...

Плохой вышел разговор. Крыса ушла, потом Королек догнала ее, уже почти у самого дома, и извинилась. Она была вся красная, запыхавшаяся, вязаная малиновая шапка съехала на лоб. Королек стянула ее и крутила на пальце. Во дворе было тихо, пасмурно и пусто, горы серого снега под стенами и не думали таять, предчувствия перемен обманывали - тоска, да и только.
На последнем уроке Крыса действительно по-дурацки хихикала, потому что Малаец приставал с вопросами, в кого Крыса влюблена.
- Мне вот, - говорил он, отводя глаза, - одна девочка в классе нравится.
Крыса спрашивала, кто именно, а он темнил, бормотал, что девочка эта сидит не во втором ряду, и не в третьем, и не позади них, и не впереди. Крыса волновалась, по всему получалось, что это она сама, но Малаец был таким спокойным, что в это трудно было поверить. Расстались они на том, что Крыса скажет первая, кто ей нравится, а потом он. До самого вечера она томилась, бессмысленно болталась по квартире, включала и выключала радио, пока не вернулись с работы родители и не пришлось сесть за уроки.
Крыса сидела в своей комнате за письменным столом. На кухне бубнили родительские голоса. Сосредоточиться не получалось. Она встала, потопталась по маленькой комнате. Слева в углу стояло музыкальное хозяйство - проигрыватель и огромный катушечный магнитофон «Днепр-10», похожий на старинный радиоприемник: полированный ящик, затянутый спереди светлой материей, в центре круглый светящийся зеленый глаз. Крыса достала маленькую пластинку, попробовала пальцем иглу, отчего раздалось громкое шуршание, и бережно опустила звукосниматель на диск.
В мокром саду осень забыла
Ржавый платок желтой листвы...
Голос был гнусавый, электрогитары подвывали.
Лучше бы нам встретиться было
За полчаса до весны...
- Ляля, - закричала мама из кухни, - выключи эту гадость!
Расставаньем мы наказаны,
Что слова любви...
- Оставь ее в покое, - вмешался папа.
...прежде сказаны,
Что совсем другим доверялись мы...
- Я не могу оставить в покое! Ляля!
За полчаса до весны...
Крыса прикрутила громкость до минимума - от греха подальше. Гнусавый голос уверял шепотом, что «было бы все проще, наверно, за полчаса до весны», но те же слова, звучащие тихо, уже не имели цены.

Глава пятая.

Наутро началась настоящая весна. Серая облачная вата куда-то уплыла, солнце стало вдруг горячим, из-под темных сугробов потекли мутные реки, капель глухо застучала по ¬асфальту, небо поднялось высоко, галки обсели мокрого брюзгливого графа Толстого, и даже унылый Гоголь, спрятанный в скверике рядом с Суворовским бульваром, слегка повеселел - снег стаял с забавных фигурок, окруживших его постамент. В такой день не могло случиться ничего плохого. Глаза у Малайца были прозрачными, он не вздергивал верхнюю губу, как волчонок, а улыбался вовсю и щурился от солнца, сидя лицом к Крысе. Они дурачились, кидались друг в друга ластиком, пока математичка не пригрозила выгнать их обоих из класса. Это было так смешно, что Крыса и Малаец повалились на парту от хохота. Отсмеявшись, они сделали серьезные лица и отодвинулись друг от друга.
- Скажешь мне, кто тебе нравится? - шепнул Малаец тихо-тихо, глядя перед собой.
Крыса кивнула, криво оторвала от последней страницы в тетрадке кусок бумаги, написала «Я люблю тебя», свернула листочек в несколько раз и подсунула Малайцу под локоть.
- На перемене прочтешь.
Малаец кивнул, с безразличным лицом сунул листок в ¬карман.

На следующем уроке Малайца не было. Его лучший друг Федюнчик тоже исчез. Всю перемену Крыса проторчала в женском туалете на третьем этаже. Там было большое и относительно чистое зеркало, перед которым было удобно краситься, поэтому на третьем этаже собирались семи- и восьмиклассницы. На втором этаже было такое же зеркало, но там вечно носилась малышня, играя в жмурки и лазая через перегородки между унитазами.
Людка Сеченова показывала, как надо правильно красить ресницы и рисовать стрелки, и Крыса стояла рядом и добросовестно делала вид, что очень заинтересована. Королькова была там же, но Крыса отводила глаза, и Королек первая тоже не заговаривала. У Крысы ужасно потели ладони, она вытирала их о фартук, но они тут же становились влажными и липкими. После звонка все повалили в коридор, Крыса задержалась и стала мыть руки. Королек, выходя последней, оглянулась, держась за дверь, и спросила как-то искательно:
- У тебя все в порядке?
- Угу, - кивнула Крыса, - я сейчас иду.

не плохо для первого раза. однако, я бы попробовал переписать, усовершенствовать...

Глава шестая

Малаец так и не появился. Крыса отпросилась минут за пятнадцать до конца последнего урока, чтобы не идти домой с Корольковой. Весна на улице была уже не такой веселой, хотя солнце никуда не делось и ручейки, журча, тащили мусор в канализацию. Из-под тающего снега показалась прошлогодняя грязь, бумажки, размокшие окурки, все это налипало на сапоги, ноги сразу стали мокрыми. Крыса пошла самой короткой дорогой. Дома она тосковала, слонялась из комнаты в комнату, но наконец наступил вечер, пришли родители, все вместе ужинали на кухне, телефон звонил сто раз и все не ей - и Крыса как-то отвлеклась и почти успокоилась. Сломался магнитофон, лента зацепилась склейкой за головку и намоталась, и она уселась его чинить. Было почти девять. Крыса ¬отвинтила крышку, сдула лохматую, свалявшуюся серую пыль, отогнула головку и стала осторожно вытягивать скользкую коричневую изжеванную полоску. Зазвонил телефон.
- Ляля, подойди! - крикнула с кухни мама.
- Не могу, лента порвется, - отозвалась Крыса.
Телефон дребезжал. Крыса услышала, как отец прошаркал в гостиную - у него у одного тапка оторвана подошва. Телефон замолк.
- Ляля, тебя!
- Я не могу сейчас. Там Королькова?
- Нет, мальчик какой-то. Сказать, чтобы перезвонил?
- Нет. - Ладони стали липкими. Выпущенная пружинка распрямилась с тонким звоном. Лента порвалась. - Нееет! Я подойду!
Это не Малаец. Это Ромка опять не записал, что задали по алгебре. Или Толик. Толик не может решить задачу про треугольник. Толик никогда не может решить задачу по геометрии, и Крыса мучается, диктуя ему решение по телефону. Это не Малаец.
- Алло!
Только дыхание. Шутка какая-нибудь дурацкая. Трубка трес¬¬нувшая и заклеена пластырем. Пластырь сразу стал влажным.
- Але!
- Это я.
Малаец. Голос хриплый. Сказал «Это я» и молчит.
- Привет!
- Привет!
- Долго мы так будем молчать?
- Я... я хотел тебе сказать... Помнишь, я обещал?
- Что обещал? - Папа за спиной подошел к журнальному столику, взял с него что-то и вышел на кухню, пришлепывая тапочком.
- Обещал сказать, в кого я влюблен, если ты скажешь.
- Ну?
- Я в Людку Сеченову влюблен.
- Я так и думала, - сказала Крыса, сжимая треснувшую желтую трубку. Ноготь впился в ладонь. Другой рукой она нажала на рычаг.
- Я так и думала, - повторила Крыса, слушая короткие гудки. Она медленно опустила трубку, разжала пальцы, постояла, глядя на молчащий телефон, повернулась и пошла к себе. Зрение как-то странно сузилось, по краям болталась мутная красная пелена с золотыми искрами. Из кухни окликнула мама:
- Ляля, ты уроки сделала?
Крыса обернулась:
- Нет.
- Как - нет? Что случилось?
- Ничего, - а голос, как из бочки, чужой, - ничего. Я не хочу делать уроки. Надоело.
- Ляля! Ляля, немедленно пойди сюда, мне надо с тобой поговорить! Ляля! Не смей хлопать дверью!
У себя в комнате Крыса уселась перед магнитофоном по-турецки, взяла в руки порванную ленту. Почему-то тошнило. Распахнулась дверь комнаты.
- Не хами. - Мама стояла на пороге. Крыса подумала, что она не права и стоит остановиться, но вместо этого заорала:
- Не хочу!
И тут красная пелена сомкнулась, заплясали золотые искры, и стало легко.

глава седьмая.

Пришла в себя Крыса уже в постели, свет в комнате был погашен, горел только розовый ночник. Мама сидела на краю дивана, держа в руках стакан воды, папа стоял в дверях. Лица у обоих были испуганные. Стыдно не было, было пусто и все равно. Мама дала ей выпить какую-то таблетку, сказала, чтобы она завтра не ходила в школу, видимо, у нее переутомление, да и до каникул осталось чуть больше недели, ничего страшного. Они с папой на цыпочках вышли из комнаты и долго еще шептались на кухне. До Крысы долетали слова «пубертат», «гормональный дисбаланс», но ей было неинтересно, и вскоре она уснула, как провалилась. Сон был тяжелый, смутный, дурацкий, и гнусавый голос все гудел про «полчаса до весны».

Утро оказалось солнечным. Сквозь выцветшие шелковые красные занавески пробивалось солнце, пушистый растрепанный солнечный зайчик подкрадывался к дырке на потертом ковре. В пустой квартире тишина, не хочется разлеплять веки. Не хочется, да, в общем, и незачем, голова гудит, жизнь обрушилась, как с детского грибка во дворе тяжелая снежная шапка. Малаец, наверно, в школе, сидит, обернувшись в класс, развалился за партой, будто ничего не случилось, и чувствует за спиной пустоту. Математичка ведет урок - у них первые два сегодня алгебра и геометрия, - посматривает на Малайца, делает ему замечание, чтобы сел прямо, и снова оборачивается к доске. У доски переминается с ноги на ногу и пыхтит Толик. Крыса не пришла в школу, он ждал ее до самого звонка, чтобы списать геометрию, потому что Крыса не только списать дает, но и объяснить успевает. И вот теперь он поплыл, и ненавистный треугольник АВС нарисован во всю доску. АВ = ВС значит треугольник равно-.., равно-.., а Малаец с третьей парты шевелит губами - равножопый? Да нет, это позавчера было, Крыса еще чуть с Малайцем не поругалась - шутка была грубой и глупой.
В большой комнате зазвонил телефон, Крыса откинула одеяло, встала, пошлепала босиком по теплому, заляпанному солнечными пятнами паркету.
- Але?
Телефон хрипло сопел, и Крыса почувствовала, что комок то ли в горле, то ли в груди растаял и дышать стало легко. В открытую форточку просачивалась струйка свежего воздуха, капель стучала по жестяному подоконнику, как ксилофон. Навалилась ужасная слабость, пришлось сесть в кресло, придвинутое к тяжелому дубовому письменному столу, и опереться на локоть - иначе невозможно было удержать телефонную трубку, ставшую страшно тяжелой.
- Але!
- Ты чево в школе не была?
- Я болею. - Как смешно и медленно звучит собственный голос. - Бо-ле-ю.
- А-а! А я тебе вчера наврал. Ну, по телефону.
- Я знаю.
Да-да, это правда, уже тридцать секунд, минуту, вечность, с тех пор как услышала твое дыхание, знаю - и вчера знала, просто потом, когда ты позвонил, забыла, а теперь опять вспомнила, ты наврал, ты любишь меня, мы...
- А зачем?
- Не знаю, - Малаец помолчал, - а ты завтра придешь?
- Приду.
- А сегодня?
- Не-а. Болею.
Мышка, мышка, почему ты такая маленькая? Болею я...

глава восьмая...

А время бежало, бежало, бежало, бежало», как пелось на первой советской роковой пластинке, той самой, где было что-то про французского студента. Мелодии этой пластинки неслись изо всех окон, вытесняя «За полчаса до весны» и «зеленого крокодила», приходившего ночью посмотреть на портрет любимой. У метро торговали веточками вербы - мягкие серые комочки хотелось погладить, потереться щекой.
Малаец каждый день возил Крысу домой на багажнике своего велосипеда, она цеплялась за сиденье и прислонялась щекой к его спине, ощущая сквозь колючий свитер твердую острую лопатку. Следом, держась чуть поодаль, ехал Федюнчик - он вез Крысин портфель.
Возить Крысу Малаец начал, как только сошел снег. Он проиграл ей спор. Почему-то тогда у них в классе была эпидемия споров - спорили все со всеми и о чем угодно и на что угодно, а самые отчаянные - на желание победителя. То и дело слышалось «Разбей», и кто-нибудь ребром ладони разделял сцепившиеся руки. Вот Малаец и проиграл Крысе желание. Спор был дурацкий. Малаец утверждал, что может взглядом заставить любого обернуться, и уставился на Королькову, а Королькова читала под партой «Анжелику», и ее не то что взглядом, а даже и атомным взрывом вряд ли удалось бы отвлечь.
- Ну и что ты хочешь? - спросил Малаец, лениво улыбаясь, и Крыса вдруг поняла, что он боится, ужасно боится, и растерялась от открывшихся возможностей. Тут Малаец сам и придумал себе наказание. Условия он неукоснительно соблюдал, каждый день бежал из школы домой, сбрасывал форму, натягивал свитер, выкатывал велосипед - Крыса ждала его на заднем дворе школы. Дома у Малайца она не была ни разу. Возил он ее каждый день, даже если они, поссорившись, не разговаривали, а это случалось часто.
Учиться при такой жизни было невозможно, да Крыса и не пыталась. Отметки она, правда, по инерции получала приличные и, списывая в туалете на переменке у кого-нибудь задание по математике, машинально исправляла ошибки. Неприятности доставляли только химия и анатомия. По этим двум предметам Крыса не знала решительно ничего. Химичка была женщина добрая и плохие отметки ставила редко - жалела, прощала, просила выучить к следующему разу. С биологичкой Мариной Ивановной дела обстояли хуже. Марина Ивановна была дура, причем злобная дура. Она называла восьмиклассников «дети» и еще в начале года сообщила им елейным голосом:
- Я люблю, когда дети много рисуют.
С тех пор по анатомии надо было непрерывно рисовать в тетрадях цветными карандашами неприятные картинки и запоминать кучу дурацких названий - Марина Ивановна люби¬ла, чтобы дети учили параграф учебника наизусть. С рисунками Крысу выручала Королькова, но учить надо было самой.
На прошлом уроке Крыса позорно молчала, и Марина Ивановна поставила ей двойку - для первого раза карандашом. На следующем уроке она должна была Крысу спросить, и если Крыса не ответит, то карандашная двойка утвердится, а в четверти будет тройка. О дальнейшем даже думать не хотелось.
- Да ничего я не боюсь, - пыталась Крыса объяснить Малайцу. - Ну как ты не понимаешь! Не в том дело, что мама будет ругаться. Просто со мной такого раньше не было.
- Ну и что? - Малаец пожимал плечами. - Не было, так будет.
- Не понимаешь ты! Это будет как... ну, как если я... ну даже не знаю. Нельзя мне три в четверти получить, нельзя!
- Не понимаю, - тупо удивлялся Малаец.
Разговор этот происходил вечером во дворе. Мысль, что можно расстаться, пойти домой и выучить анатомию, им обоим в голову не приходила.
- Ладно, - сжалился наконец Малаец, - не вызовут тебя завтра. Обещаю. Чего мы там проходим-то?
- Не знаю. Королек чего-то рисовала. Вызовут.
- Сказал, нет. Спорим?
- Чего тут спорить!
- Спорим? На желание?! - и Малаец взял Крысу за руку, сжал пальцы. Ладонь у него была шершавая. Крыса молчала.
- Ну?
Она слегка сжала пальцы. Малаец резко разбил пари левой рукой.

глава девятая

Анатомия была третьим уроком. С утра Малаец не появился. Крыса под партой несколько раз открывала учебник, пыталась прочитать хоть что-нибудь, но сосредоточиться не могла. От тоски и тревоги разболелась голова, тошнило. Отпроситься домой было непростительной трусостью и добровольным проигрышем пари. Малаец влетел в класс со звонком. За ним боком протиснулся Федюнчик. Крыса вспомнила, что его с утра тоже не было. Малаец прошел по классу и с равнодушным лицом плюхнулся рядом с Крысой. Свой портфель он очень бережно поставил на скамейку рядом с собой. С Федюнчиком явно что-то происходило - он вертелся на месте, хихикал, оглядывался на Малайца, подмигивал, как будто предвкушал какое-то яркое и необыкновенное хулиганство. Марина Ивановна попросила всех открыть тетради и пошла по рядам. Она всегда начинала урок с того, что проходила вдоль парт, проверяя домашнее задание. У Крысы в тетради красовалась тщательно нарисованная пищеварительная система человека. Молодец все-таки Королек! Малаец заныл, что он забыл тетрадь. Разговор это был привычный. Биологичка ругалась, Малаец оправдывался, обещал принести тетрадь завтра. Наконец она отстала и пошла дальше. Малаец открыл портфель, вытащил майонезную банку с крышкой. В банке до половины была налита какая-то жидкость, поверх нее плавали комки бумаги, на них - непонятные черно-серые твердые кусочки.
- Что это? - шепнула Крыса.
Малаец молниеносным движением перевернул банку, побол¬тал ее, открыл, столкнул локтем лежащую на краю ручку, так что она покатилась в сторону доски, пригнувшись, метнулся к учительскому столу, сунул банку в открытую сумку Марины Ивановны, стоящую около ножки стула, подобрал свою ручку и снова оказался сидящим за партой. Операция заняла несколько секунд. Кроме Крысы, никто ничего не заметил.
- Что это? - повторила Крыса.
- Феррум-с, - ответил Малаец шепотом, - и слабая соляная кислота. Химию надо учить, двоечница...
И отвернулся.
Марина Ивановна обошла класс и вернулась к своему столу. В спертом воздухе запахло дерьмом. На первых партах заерзали. Биологичка принюхалась, пожала плечами и открыла журнал. Запах усиливался. В классе загудели. Лицо у Марины Ивановны стало растерянным.
- Кто это сделал? - спросила она неуверенно.
- Что сделал? - отозвался Малаец невинным голосом.
- Откуда запах?
Биологичка пошла в глубь класса, пытаясь определить источник. Воняло уже нестерпимо.
- Можно выйти, Марина Ивановна? - попросился Федюнчик, сидевший на первой парте. - Тошнит очень.
- Кто это сделал?- закричала биологичка, перекрывая шум. - Малахов, ты?
- Кто-то обосрался, Марина Иванна, - ответил Малаец, - но это не я.
- Вон из класса! К директору! - Биологичка уже визжала. - Кто выпустил сероводород?
Все повскакали с мест, кто-то пытался открыть фрамуги, но их, как обычно, заклинило, распахнули дверь, запах потек в коридор, девочки, не спрашивая разрешения, выбегали из класса, на шум явилась завуч. Всем велели выйти из кабинета биологии, находиться там было все равно невозможно. Урок был сорван. Когда и как нашли злополучную банку, Крыса так и не узнала. Несколько дней потом длилось разбирательство, но виноватых не обнаружили.
Свое пари Малаец честно выиграл.